«Я ПРИНЯЛА НАШ ДРЕВНИЙ ЗНАК…»
По легенде, Черубина де Габриак была испанкой, творившей на русском языке. Она произвела такое впечатление на деятелей журнала, что они поверили в нее и приветствовали как «новую поэтессу» и «поэтессу будущего». Завороженная редакция влюбилась сразу и объявила ее поэтессой будущего. Действительно, как можно было не плениться такими строками: «Не осветит мой темный мрак // великой гордости рубины… // Я приняла наш древний знак // святое имя Черубины»…
Или такими: «Пусть монахи бормочут проклятия, // Пусть костер соблазнившихся ждет, – // Я пред Пасхой, весной, в новолунье, // У знакомой купила колдуньи // Горький камень любви – астарот. // И сегодня сойдешь ты с распятия // В час, горящий земными закатами».
Сентябрь-ноябрь 1909 года в русской литературе стали, по словам Цветаевой, эпохой Черубины». «Эти руки со мной неприступно // Средь ночной тишины моих грез, // Как отрадно, как сладко-преступно // Обвивать их гирляндами роз. // Я целую божественных линий // На ладонях священный узор… // Запевает далеких Эриний // В глубине угрожающий хор»…
На самом деле стихи принадлежали Елизавете Дмитриевой, закончившей Императорский женский педагогический институт, закончившей Сорбонну и изучавшей средневековую культуру Испании.
Тогда Елизавета Дмитриева познакомилась с Николаем Гумилевым.
«…В первый раз я увидела Н. С. в июле 1907 года в Париже в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет, – вспоминала Елизавета Дмитриева. – Он был еще совсем мальчик, бледное, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи (из «Романтических цветов»). Стихи мне очень понравились.
Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет, а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он».
ЖИЛА-БЫЛА СКРОМНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
В 1909 году, уже в Петербурге, Елизавета Дмитриева и Николай Гумилев снова встретились. Завертелась страстная любовь.
«Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга, – вспоминала Дмитриева. – Писали стихи, ездили на «Башню» и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н. С.».
Вращаясь в кругу русского символизма, Елизавета Дмитриева встретилась с Максимилианом Волошиным. Он стал ее наставником, именно он подтолкнул Елизавету к мистификации. Они оба создали этот вымышленный персонаж.
«Жила-была молодая девушка, скромная школьная учительница, Елизавета Ивановна Димитриева, с маленьким физическим дефектом – поскольку помню – хромала, – читаем в воспоминаниях Марины Цветаевой. – В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая. Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной – имя, этой обездоленной – судьбу…»
Успех был ошеломляющим. Черубина де Габриак за короткое время стала едва ли не первой поэтессой России!
Прежде Елизавета Дмитриева не публиковала стихов. Зачем же потребовалась мистификация? «Напечатай Е. И. Д. завтра же свои стихи, то есть влюбись в них, то есть в нее, весь «Аполлон» – и приди она завтра в редакцию «Аполлона» самолично – такая, как есть, прихрамывая, в шапочке, с муфточкой – весь «Аполлон» почувствует себя обокраденным, и мало разлюбит, ее возненавидит весь «Аполлон». От оскорбленного: «А я-то ждал, что…» – до снисходительного: «Как жаль, что…» Ни этого «ждал», ни «жаль» Е. И. Д. не должна прослышать», – отмечала Марина Цветаева…
Максимилиан Волошин, объясняя причины интриги в книге «История Черубины» двадцать лет спустя, лукавит, утверждая, что «скромная, неэлегантная и хромая Лиля» не могла заинтересовать редакцию, в которой царил культ аристократизма. Однако все было гораздо тоньше: заурядная внешность Дмитриевой не мешала ей пробуждать страсти, влюбляться, мучить мужчин. Можно даже сказать, что она была роковой женщиной. Маска несчастной, скрывающей за стихами собственную неприметность, не идет ей вовсе. Дмитриева согласилась на мистификацию, потому что истово верила: ей предназначено место в ряду первых русских поэтов.
Процитируем еще строчки Черубины де Габриак: «Ах, лик вернейшего из рыцарей Амура // Не создали мне ни певцы Прованса, // Ни Франции бароны, // И голос трубадура // Не рассказал в мелодии романса, // Кто бога стрел всех строже чтил законы, // Кто знал любви уклоны!»
НЕЛЕПЫЙ ПОЕДИНОК
В Елизавету Дмитриеву были влюблены Максимилиан Волошин и Николай Гумилев (последний вел тогда в «Аполлоне» раздел «Письма о русской поэзии»). Они даже стрелялись из-за нее. Причем на той же Черной речке, что и Пушкин. Тому, наверное, было немало причин: и к столице близко, и в то же время места пустынные, свидетелей мало. Поединок состоялся 22 ноября 1909 года.
За несколько дней до этого в мастерской художника А.Я.Головина в Мариинском театре произошел инцидент: Волошин, вступившись за честь Елизаветы Дмитриевой, дал пощечину оскорбившему ее (по мнению Волошина) Гумилеву.
Сама Елизавета Дмитриева так вспоминала о предыстории этого нелепого поединка: «В «Аполлоне» он (Николай Гумилев. – Ред.) остановил меня и сказал: «Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж», я сказала: «Нет!». Он побледнел. «Ну тогда Вы узнаете меня».
Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер (немецкий поэт, сотрудник «Аполлона». – Ред.) и сказал, что Н. С. (Гумилев. – Ред.) на «Башне» говорил бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н. С.: говорил ли он это? Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М. А. (Волошин. – Ред.) ударил его, была дуэль».
Об этом поединке, о котором вскоре узнал весь Петербург, писали потом многие участники, но вспоминали так разноречиво, что истинную картину событий представить теперь почти невозможно. Что-то вроде полулегенды…
«Гумилев прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой и торжественный как всегда», – так передавал Николай Чуковский рассказ, услышанный в детстве. С Волошиным будто бы случилась беда: оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Черной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без нее он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно продолжал ее искать вместе со своими секундантами. Гумилев озяб, устал ждать и пошел к ним навстречу, где принял участие в поиске калоши.
По воспоминаниям Волошина, стрелялись «если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему». Первым стрелял Волошин. Пистолет дал две осечки. Гумилев будто бы промахнулся, а второй раз отказался стрелять. На этом дуэль закончилась, к счастью, никто не пострадал. Секунданты предложили дуэлянтам подать друг другу руки, но те отказались.
Алексей Толстой, который был секундантом Волошина, оставил такое воспоминание о той истории, едва не кончившейся трагедией: «Передав второй пистолет В(олошину), я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил меня, сказав глухо и недовольно: «Я приехал драться, а не мириться». Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два… (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов) …три! – крикнул я. У Гумилева блеснул красноватый свет, и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилев крикнул с бешенством:«Я требую, чтобы этот господин стрелял».
В. проговорил в волнении: «У меня была осечка». «Пускай он стреляет во второй раз, – крикнул опять Гумилев, – я требую этого…» В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилев продолжал неподвижно стоять. «Я требую третьего выстрела», – упрямо проговорил он.
Мы начали совещаться и отказали. Гумилев поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям».
Петербургские газеты на следующий день много писали о дуэли на Черной речке, но мало кто из репортеров был близок к правде. Известно, что каждый из участников дуэли был наказан штрафом по десять рублей. А Саша Черный в одном из своих стихотворений назвал потом Волошина «Ваксом Колошиным».
По словам Волошина, после этой истории он встречался с Гумилевым только один раз – в 1921 году в Крыму, за несколько месяцев до его смерти. Правда, поэты продолжали видеть друг друга и в Академии стиха, но делали вид, что не замечают друг друга. Волошин признавался, что любил Дмитриеву до последних дней жизни…
ДРАМА РАЗОБЛАЧЕНИЯ
Успех Черубины был головокружительным, но очень коротким. В конце 1910 года в «Аполлоне» появилась еще одна подборка ее стихов, с заключительным стихотворением «Встреча», подписанным подлинным именем поэтессы. Разоблачение обернулось для Елизаветы Дмитриевой глубоким творческим кризисом: после разрыва с Гумилевым и Волошиным и скандальной дуэли между двумя поэтами Дмитриева надолго погрузилась в молчание.
Первым ударом было утверждение мемуаристов об уродстве поэтессы. Редактор журнала «Аполлон» Сергей Маковский вспоминал о том, каким шоком было появление страшной химеры вместо закутанной в вуаль прекрасной Черубины. Волошин признал свою причастность к мистификации и даже поведал, что «черуб габриак» – это сорт винограда, который он выращивает у себя в Коктебеле…
Елизавета Дмитриева долго не могла опомниться от произошедшей катастрофы: от нее отвернулись многие друзья, которые не могли простить ей мистификацию. В письме Волошину она отмечала: «Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе».
В 1911 году она вышла замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Николаевича Васильева и взяла его фамилию. Уехала с ним в Туркестан, много путешествовала, в том числе по Германии, Швейцарии, Финляндии, Грузии, – в основном по делам «Антропософского общества».
С 1915 года она вернулась к поэзии. Но впереди были уже совсем иные времена. В 1921 году поэтессу вместе с мужем арестовали и выслали из Петрограда. В 1922 году она смогла вернуться в Петроград, вместе с Самуилом Маршаком писала детские пьесы для Театра юного зрителя.
В 1927 году ее выслали в Ташкент, где она снова вернулась к мистификациям и написала от имени вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы цикл стихов «Домик под грушевым деревом». Елизаветы Дмитриевой не стало в декабре 1928 года в Ташкенте…
Эти строчки она написала за три года до смерти: «Да, целовала и знала // Губ твоих сладких след, // Губы губам отдавала, // Греха тут нет. // От поцелуев губы // Только алей и нежней. // Зачем же были так грубы // Слова обо мне?»
