[caption id="attachment_13609" align="alignleft" width="606"]
Алексей Тумарев. Фото 1930-х гг.[/caption]
Разлука с семьей, переживания о родных, надежда на встречу – лейтмотив многих блокадных дневников. Переписка с близкими подчас давала волю к жизни… Письма в условиях войны приходили с огромным опозданием, а потому оставались лишь мечты и надежды… Блокадный дневник доцента Политехнического института Алексея Семеновича Тумарева, ученика академика А.А. Байкова, широкой публике пока еще неизвестен. Записи долгое время хранились в семейном архиве его дочери Татьяны Алексеевны.
«УВИЖУ ЛИ ЕЩЕ КОГДА-НИБУДЬ МОИХ КРОШЕК…»
Алексей Тумарев вел записи практически ежедневно, педантично указывая дату, день недели, даже часы и минуты. В самое трудное время оставлял записи как минимум раз в неделю, чтобы «отчитаться за весь период с протокольной точностью». 13 ноября 1941 года он записал: «Не верю тому, что я погибну, и не вижу пути, которым спасусь. Положусь на судьбу. Она никогда меня не предавала»…
Сразу после начала войны Алексей отправил детей (четырехлетнюю Таню и десятилетнюю Тамару) в Боровичи. Власти, которые руководствовались предвоенными эвакуационными планами, считали, что главная опасность Ленинграду будет исходить с севера – со стороны Финляндии, а потому детей эвакуировали целыми школами и детскими садами (без родителей) в южном направлении. Как вскоре оказалось: практически навстречу фронту. Затем детей срочно перевозили в более отдаленные районы, нередко эшелоны попадали под бомбежки.
[caption id="attachment_13610" align="alignright" width="289"]
Любовь Тумарева – жена Алексея Семеновича. Фото 1930-х гг.[/caption]
«Моим ребятам тоже пришлось участвовать в этой кутерьме. Уехали одни с детским садом. Мать не могла примириться с разлукой. Рвалась к детям. Кое-как полулегально удалось ей туда пробраться. (Великое одолжение!). Приехали обратно, надолго утратив охоту к путешествиям…», – вспоминал Алексей Тумарев.
В конце августа его жене Любе с детьми практически чудом удалось выехать из Ленинграда – буквально за несколько дней до того, как он оказался в кольце. А для Алексея Тумарева потянулись блокадные будни, которые он фиксировал каждый день – глазами участника, свидетеля и летописца.
«4.X.41. Суббота. Делал уборку в квартире. Каждая вещь напоминает недавнее прошлое. Лепет детских голосов. Их чистые невинные занятия и интересы. Где они? Что они переживают в гуще миллионного потока беженцев… Вестей никаких и, по-видимому, скоро не будет.
Положение Ленинграда тяжелое… Увижу ли еще когда-нибудь моих крошек, или до гроба буду носить в душе последнюю картинку – эшелон товарных вагонов и немного растерянные печальные личики, уезжающие в жуткую неизвестность».
По ночам и сутками Алексею Тумареву приходилось дежурить в пожарной охране химического корпуса. 8-го октября 1941 года в лаборатории химкорпуса он провел первую пробную плавку для нужд армии. Пробовал наладить связи с заводом «Светлана» по поводу организации производства сплавов типа «победит», работал в комиссии по производству кремней для зажигалок, старался участвовать везде, где мог быть полезен. 22 октября в институте начали лить чугунные изделия. Приходилось по 12 часов стоять у плавильной печи. В результате было налажено изготовление корпусов гранат «лимонок».
Работать становилось все труднее: перебои с электроэнергией и водоснабжением. Рабочие часто не могли явиться на работу из-за налетов, быстро уставали из-за недоедания. В мастерской было трудно составить бригаду для размывки металла. Кроме работы в лаборатории, Алексея Семеновича еще зачислили в батальон самообороны, который тоже отбирал и без того ослабевшие силы…
«ТОСКЛИВО. НЕДОСТАЕТ РЕБЯТ»
Все время мыслями Алексей Тумарев возвращался к семье. «10.X.41. Пятница. Получил открытку от жены, датированную в г. Горьком 13/IX – 41. Жить горько. Кровли нет. Адрес передаточный. Чем помочь. Пошлю деньги».
Спустя пять дней: «Послал письмо и телеграмму в Горький. Поздравил Тамару (старшую дочь
. – Ред.) с днем рождения. Слез, наверное, немало прольют они в день рождения. Девочке одиннадцать лет. Начинает формироваться человек. Обстановка сильно влияет. Как будут развиваться события дальше. При одной мысли, что им придется переезжать из Горького дальше, бросает в холод».
18 октября Алексей Тумарев записал: «Выехать из Л. (Ленинграда. –
Ред.) практически невозможно. Как там ребята в Горьком. Есть ли у них хотя бы самое необходимое. Пытался послать им что-либо, но не принимают ни посылок, ни бандеролей. Отрезаны от мира». На следующий день: «Убирал квартиру. Топил плиту. Готовил суп. Каждый раз благодарю Любу, что оставила грибы, хотя они им там здорово пригодились бы. Ничего не поделаешь. Переслать нельзя… Написал два письма. Дойдут они или нет, не знаю, но не чувствуется такого одиночества, точно поделился мыслями с близкими людьми».
[caption id="attachment_13611" align="alignleft" width="390"]
Таня и Тамара Тумаревы. Предвоенное фото[/caption]
С житейскими и бытовыми трудностями Алексею нередко помогала справляться старшая сестра, пока у той самой хватало сил. 27 октября 1941 года он записал в дневнике: «Утром была сестра. Она, бедная, беспокоится обо мне, как о маленьком ребенке. А я, бессовестный, принимаю это как должное. Так нельзя. Ей и самой трудно и так же голодно».
«От семьи никаких вестей нет, – продолжал дальше Алексей Семенович. – Некоторые соседи получают октябрьские письма, а они молчат. Что с ними? Здоровы ли? Живы ли? Горький тоже бомбардируют, а я ничего не знаю об их судьбе и должен только ждать и ждать. Надо написать им еще письмо и послать телеграмму. Как бы хотелось быть вместе с дочками».
«Что меня особо беспокоит – это то, что с каждым днем фронт приближается к гор. Горькому, – записал Алексей Тумарев 29 октября 1941 года. – Нет, лучше об этом не думать… Вчера послал им деньги телеграфом. Сегодня надо написать письмо – от них ничего нет. Должно быть, они меня похоронили. Бедные, как они, должно быть, мучаются. С выездом из Ленинграда также трудно. Не могут выехать люди уже больше месяца, имеющие командировки. Улетают только на самолетах люди нужные, но больше ловкие. Я, кажется, не принадлежу ни к тем, ни к другим».
Запись от 2 ноября: «Закончил дела по хозяйству и написал письмо в Горький. Это второе письмо за сегодняшний день. Какое-то непреодолимое желание писать и писать. Что это значит? Тоска или подсознательное опасение, что скоро может быть будет уже бесполезно писать. Нет. Этому не верю и не хочу. Безумно хочется увидеть детей и показаться им. Страдают, должно быть, крошки сильно. Не хотели без меня ехать».
На следующий день: «Тоскливо. Недостает ребят. Физическое одиночество я переношу легко. Но оторванность от детей такого рода, когда не в моих силах в нужную минуту быть около них создает особенно удручающее состояние. Если бы у меня были твердая уверенность или основание для такой уверенности, что они это тяжелое время переживут без каких-либо трагических событий, я бодро переносил бы все, что со мной случится. Такой уверенности у меня нет.
Мысль о том, что им придется выезжать из Горького, приводит меня в ужас. Не знаю, не сделал ли я ошибки, отпустив их из Ленинграда… Во всяком случае в Ленинграде уже не хорошо, а дальше чего не может быть в осажденном городе».
Между тем в опустевшей квартире все напоминало о детях: «Игрушки и детские вещи часто обнаруживаются в самых неожиданных местах и уголках квартиры. Этот очень умиляет и расстраивает. Невольно задаешь себе вопрос: по каким соображениям они сунули ту или иную игрушку в такое невероятное место? Что они имели в виду? Оправдались ли их соображения? Теперь все осиротело. Рабочий порядок выглядит с точки зрения взрослого (тем более чужого) человека беспорядком» (от 4 ноября 1941 года).
НАХОДКА ИЗ МИРНОЙ ЖИЗНИ
Алексей Тумарев – самого что ни на есть рабоче-крестьянского происхождения, которое помогло ему пробиться в люди. Но в критичности суждений ему не откажешь.
«Город быстро приближается к катастрофе, – записал он в дневнике 20 ноября 1941 года. – Грозно висят над городом две угрозы: 1) военная, 2) голод. Теперь об этом говорят власти и газеты откровенно… У всех один вопрос: где же запасы продовольствия в Ленинграде, которые создавались (или должны были создаваться) на случай войны?.. Жизнь становится спортом, в котором люди стремятся к финишу. Кто добежит. Кругом начинают падать».
Спустя несколько дней, переселяясь из одной комнаты в другую, ближе к кухне, Алексей Тумарев нашел за кухонным окном необычную находку – «своеобразную и сейчас очень полезную». «Еще летом Тамара в порядке игры насыпала в бутылку немного рябины и, кажется, насыпала сахару. Я помню, тогда сделал ей замечание. Она прекратила это, но бутылочка осталась стоять за окном. Нельзя передать всего того, что я пережил за несколько минут. Душат слезы. Эти ягоды, приготовленные ее милыми пальчиками, какое кушанье в мире может сравниться с ними! Пока не трогаю их. Оставляю до самого критического момента…»
Спустя три дня: «Сегодня день насыщенный событиями противоположного характера. Радостное событие – получил открытку от семьи. Они живы. Имеют крышу над головой, жена работает. Дочки: одна учится, другая ходит в детский сад. Это хорошо. Все дорого. Зарплаты хватает на хлеб и на картошку. Для Горького это плохо. Для Ленинграда превосходно. Все относительно».
«Получил от дочки открыточку, написанную 3/XI-41. Ждала поздравления к дню рождения, а оно запоздало – обиделась. Что сделаешь? Девочке уже 11 лет, скоро станет взрослым человеком… Неужели детство моих ребят пройдет в кошмарных ужасах войны?» (запись от 6 декабря).
В декабре 1941 года Алексей Тумарев был включен в список преподавателей для срочной эвакуации. «Всякая тень надежды очень ободряет, – записал он 21 декабря. – Иначе очень тяжело. Вот сегодня по пути встретил около 10 мертвецов. Везут их на санках. Некоторые в дощатых гробах, а большинство в фанерных ящиках или просто зашиты в белые тряпки. Глядя на эти процессии, невольно думаешь: как скоро моя очередь? Много знакомых уже умерли…»
Спустя пять дней: «В квартире холодно. Воды нет, электрического току тоже. Уборная не работает. Ночью согреваюсь под периной. Утешаю себя мечтой об эвакуации. Хотя еще не знаю когда она состоится и состоится ли вообще… В надежде на эвакуацию писем в Горький не писал… Страшно хочется увидеть своих ребят. Терпение… И надежда».
28 декабря Алексей Тумарев записал: «Получил открытку из Горького от 4/XI-41 г. Раньше были с более поздними датами. По-видимому, они там тоже не очень сыты. Таня все время жалуется, что она «голодна». Деньги мои они до сих пор не получили. Вот еще напасть. Что я могу сделать? Думаю, что теперь они уже их стали постепенно получать».
«РАДОСТЬ… СЛЕЗЫ…»
Новый, 1942-й год Алексей Тумарев встречал у сестры: «По счастливой случайности достал несколько рюмок водки. Выпили по рюмке. Похлебали супу. Чувство сытости давно покинуло нас. Поэтому, несмотря на переполнение желудка, ощущается чувство голода… Удручающее впечатление. Замерзшие трамваи на путях. Передвижение только пешком. В квартирах нет электрического току. Но самое худшее это то, что в большинстве домов полопались трубы и выключены водопроводы. Воды взять негде. Уборные не работают. Пунктов для общественного снабжения водой нет. Это настоящая трагедия».
[caption id="attachment_13612" align="alignright" width="380"]
Дочери Алексея Тумарева – Тамара и Таня. Фото 1940 г.[/caption]
30 января Алексей Тумарев записал: «Получил письмо из Горького. Пишет, главным образом, Тамара. Чувствуют они себя там, по-видимому, чужими. Рвутся домой. Бедные они, не представляют положения в Ленинграде и моих желаний вырваться отсюда. Письмо написано 18/XII-41 г.»
20 февраля Алексей Тумарев покинул Ленинград. Дальше был тяжелый путь по Ладоге, бомбежка в Жихарево, когда буквально на его глазах погибли институтские товарищи… 5 марта он прибыл в Горький. «Как рассказывала моя сестра Тамара, когда приехал папа, я бросилась к нему, и первое, что сказала: «Почему у тебя такая тоненькая шея?» – вспоминает Татьяна Алексеевна.
«Люба на работе. Дети у соседей, – описывал Алексей Тумарев первые минуты встречи. – Хозяйка встретила крайне неприветливо, однако вещи разрешила сложить в комнате. Скоро пришли дети. Радость… слезы… После 18 часов пришла Люба. Радость неожиданной встречи. Она зашла за детьми, так как дети имеют постоянное прибежище у этих соседей. В своей квартире не совсем нормальные отношения с хозяйкой».
Почти сразу, уже 26 марта 1942 года, Алексей Тумарев приступил к работе на оборонном заводе. В Ленинград семья вернулась в мае 1945-го…
По словам Татьяны Алексеевны, после войны ее отец стал другим. Да, он по-прежнему любил свою работу, но его продвижение по карьерной лестнице было заслугой жены: она очень бдительно следила за успехами его друзей и коллег и не хотела, чтобы Алексей отставал. Она создавала дома комфортную для работы обстановку, освобождала его от всяких домашних забот. В 1949 году Алексей Семенович стал доктором технических наук, в 1953-м – профессором. С 1955 по 1972 год он был деканом металлургического факультета Политехнического института.
«Блокада еще долго не отпускала отца. Помню, первые годы после возвращения в Ленинград он говорил: «Зачем покупать новую мебель? Это же дрова, все равно придется все сжечь, если снова будет война». Поэтому поначалу у нас вся мебель была казенная, с инвентарными номерами института. Мама прилагала все усилия, чтобы создать дома уют», – вспоминает Татьяна Алексеевна.
Между тем послевоенная жизнь постепенно налаживалась. Алексей Семенович первым из всех знакомых купил холодильник, а потом, как только появилась возможность, – автомобиль. Он был маленьким – первый выпуск «Москвича», но стал радостью не только для семьи, но и всех ребятишек двора. Возвращаясь домой, Алексей Семенович сажал их в машину и катал вокруг дома…
Сергей ЕВГЕНЬЕВ
Специально для «Вестей»
