Мережковский и Гиппиус отрицали «телесную сторону брака», но допускали интриги на стороне
Когда у мемуаристки Нины Берберовой спросили о семье Мережковских, она ответила с ядовитой усмешкой: «Семья?.. Это было что угодно, только не семья».
По словам Зинаиды Гиппиус, они с мужем, Дмитрием Мережковским, прожили вместе пятьдесят два года, «не разлучаясь ни на один день». Однако ужиться вместе им было очень непросто: современники утверждали, что их семейный союз был в первую очередь союзом духовным и никогда не был понастоящему супружеским…
Бедный Ваня
[caption id="attachment_6023" align="alignleft" width="331"]
Зинаида Николаевна Гиппиус[/caption]
«У них никогда не было детей, но почемуто никто не удивлялся этому обстоятельству, словно окружающие забывали, что Мережковские всетаки не только возглавляли литературный процесс России, но еще и состояли в законном браке», — отмечает современный исследователь Ирина Семашко.
«Высокая, стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки, в очень шедшем к ней голубом платье, она бросалась в глаза своей наружностью, — отмечал литературный критик, публицист Петр Перцов. — Эту наружность несколько лет спустя я назвал бы «боттичелиевской»».
Несмотря на ангельский облик, современникам Зинаида Гиппиус представлялась, скорее, бесполым, демоническим существом, обряженным в нежные одежды. Ее называли «сатанессой», «декадентской мадонной», «ведьмой»…
«Одевалась она очень странно, — вспоминала поэтесса Тэффи. — В молодости оригинальничала: носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это оригинальничанье перешло в какуюто ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль».
Красавица Зинаида впервые оказалась в центре мужского внимания в Тифлисе, когда ей было шестнадцать лет. «Характер у меня был живой, немного резкий, но общительный, и отнюдь не чуждалась я «веселья» провинциальной барышни. Но больше всего любила лошадей, верховую езду; ездила далеко в горы», — вспоминала Зинаида Гиппиус. Ею восхищались, с нее не спускали глаз. Предложения руки и сердца сыпались со всех сторон, но Зинаида была неприступна. Почти.
Из воспоминаний Гиппиус: «Пропускаю всех тифлисских «женихов», все, где только тщеславие, примитивное, которое я уж потом стала маскировать перед собою, называя «желанием власти над людьми». В 18 лет, в Тифлисе, настоящая любовь — Jérôme. Он — молод, добр, наивнофатоват, неумен, очень красив, музыкант, смертельно болен… Ни разу даже руки моей не поцеловал. Хотя я ему очень нравилась — знаю это теперь, а тогда ничего не видала. Первая душевная мука… Мы, однако, расстались. Через три месяца, он, действительно, умер, от чахотки. Эта моя любовь меня всетаки немного оскорбляла, я ведь и тогда знала, что он глуп.
Через год, следующей весной — Ваня. Ему 18 лет, мне тоже. Стройный, сильный мальчик, синие глаза, вьющиеся, льняные волосы. Неразвит, глуп, нежнослаб. Отлично все понимала и любовь мою к нему презирала. Страшно влекло к нему. До ужаса. До проклятия. Первая поцеловала его, хотя думала, что поцелуй и есть — падение…
Относясь к себе как к уже погибшей девушке, я совершенно спокойно согласилась на его предложение (как он осмелел!) влезать ко мне каждую ночь в окно… Я ждала его одетая (так естественно при моей наивности), мы садились на маленький диванчик и целовались… Ничего не было…
Бедный Ваня! Я потом видела его. Но меня уже не влекло. Всетаки, когда я узнала о его конце (он повесился, вдолге), на меня эта смерть удручающе подействовала».
[caption id="attachment_6024" align="alignright" width="546"]
Дмитрий Сергеевич Мережковский. Портрет работы И. Репина (Около 1900 г.)[/caption]
«Ах, мы не одеты, но садитесь»
Летом 1888 года в Боржоми Гиппиус познакомилась с молодым писателем Дмитрием Мережковским – он в то время только издал первую книжку своих стихов. Но о нем уже много говорили… Ей было девятнадцать лет, ему двадцать три. Мережковский незадолго до того пережил неудачный роман с Давыдовой, дочерью издательницы «Северного Вестника».
«Встреча с Дмитрием Сергеевичем, сейчас же после Вани. Отдохновение от глупости. Но зато страх за себя, оскорбление собою — ведь он сильнее и умнее? Через 10 дней после знакомства — объяснение в любви и предложение. Чуть не ушла от ложного самолюбия. Но опомнилась. Как бы я его потеряла?..» — вспоминала Зинаида Гиппиус.
В конце того же года они обвенчались. Причем очень скромно, как будто бы ничего особенного и не произошло. Когда в тот день вечером на чай заглянула бывшая гувернантка, ей как бы между прочим сказали: «А Зина сегодня замуж вышла».
Мать жениха наняла к их приезду в Петербург квартиру. Отец семейства Сергей Иванович был человеком состоятельным, но скупым, и матери, у которой младший сын был любимцем, стоило невероятных усилий уговорить мужа согласиться на этот брак вообще и на то, чтобы он выделил молодым хотя бы минимальные деньги на жилье.
«Квартирка была очень мила… Очень узенькая моя спальня, из которой выход только в мой кабинет побольше (или салон), потом, на другую сторону, столовая, по коридору — комната Д. С., и все. Ванны не было, но она была устроена на кухне, за занавеской… У меня были ковры и турецкий диван. Помню лампу на письменном столе (керосиновую, конечно, как везде) — лампу в виде совы с желтыми глазами», — вспоминала Зинаида Гиппиус о своем первом семейном жилище.
Потом они переехали в роскошный дом Мурузи на Литейном проспекте, где их литературный салон стал одним из культовых мест Петербурга. «Не получив «прописки» в салоне Гиппиус, никто не мог считаться полноправным членом культурного бомонда России, а потому сюда стремились как на «освидетельствование», как на анализ по «верной» группе крови», — отмечает Ирина Семашко.
Гиппиус была весьма экстравагантна. Валерий Брюсов однажды вспоминал, как однажды к полудню, как и было условлено, явился к ней, чтобы представить на ее суд своих стихи. Постучался в комнату, услышал «войдите». Зашел – и остолбенел. В зеркале, поставленном углом так, что в нем отражалась вся комната, было видно совершенно нагое тело Зинаиды Гиппиус. Насладившись замешательством поэта, она нарочито небрежно протянула: «Ах, мы не одеты, но садитесь»…
[caption id="attachment_6025" align="aligncenter" width="673"]
Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский в начале семейного пути[/caption]
«Не может сердце жить изменой»
«За все протекшие годы мы с Мережковским никогда не расставались. Много путешествовали. Жили в Риме. Два раза были в Турции, в Греции», — вспоминала Зинаида Гиппиус в своей «Автобиографической заметке», написанной в 1914 году. Оба отрицали «телесную сторону брака», но допускали интриги на стороне…
В 1890х годах у Зинаиды Гиппиус, уже замужней дамы, был «одновременный роман» — с поэтом Николаем Минским и драматургом и прозаиком Федором Червинским, университетским знакомым Мережковского. Минский страстно любил Гиппиус, она, как сама признавалась, — была влюблена «в себя через него».
«Моя любовная грязь, любовная жизнь. Любовная непонятность… Теперь мое время убивается двумя людьми, к которым я отношусь глубоко различно и между тем одинаково хотела бы, чтобы их совсем не было на свете, чтобы они умерли, что ли... Если бы я могла уехать за границу, я была бы истинно счастлива. Один из этих людей — Минский, другой — Червинский», — признавалась Гиппиус.
«Я загораюсь, я умираю от счастья при одной мысли о возможности… любви, полной отречения, жертв, боли, чистоты и беспредельной преданности, — писала Гиппиус Минскому в 1894 году. — О, как я любила бы героя, того, кто понял бы меня до дна и поверил бы в меня, как верят в пророков и святых, кто сам захотел бы этого, всего того, что я хочу… Вы знаете, что в моей жизни есть серьезные, крепкие привязанности, дорогие мне, как здоровье. Я люблю Д. С. — вы лучше других знаете как, — без него я не могла бы жить двух дней, он необходим мне, как воздух… Но это — не все. Есть огонь, доступный мне и необходимый для моего сердца, пламенная вера в другую человеческую душу, близкую мне, — потому что она близка чистой красоте, чистой любви, чистой жизни — всему, чему я навеки отдала себя».
«В понедельник на прошлой неделе был Минский. Я сидела в ванне. Я позвала его в дверях, говорила какойто вздор и внутренно смеялась тому, что у него голос изменился. Издеваюсь над тобой, власть тела! Пользуюсь тобою в других! Сама — ей не подчинюсь... Да, верю в любовь, как в силу великую, как в чудо земли. Верю, но знаю, что чуда нет и не будет», — читаем в дневниках Гиппиус.
Был у нее и роман с критиком Акимом Волынским (Флексером), который приобрел скандальную славу после того, как тот стал устраивать возлюбленной сцены ревности, а когда она к нему охладела, начал мстить Мережковскому, используя «служебное положение» в «Северном вестнике».
В письме переводчице Венгеровой Гиппиус жаловалась: «Подумайте только: и Флексер, и Минский, как бы и другие, не считают меня за человека, а только за женщину, доводят до разрыва потому, что я не хочу смотреть на них, как на мужчин, — и не нуждаются, конечно, во мне с умственной стороны столько, сколько я в них… Прихожу к печальному заключению, что я больше женщина, чем я думала, и больше дура, чем думают другие».
Впоследствии Тэффи вспоминала об одном из своих разговоров с Гиппиус. «Вы странный поэт. У вас нет ни одного любовного стихотворения», — сказала Тэффи. «Нет, есть, — возразила Гиппиус. — Единый раз вскипает пена // И разбивается волна. // Не может сердце жить изменой, //Любовь одна...». «Это рассуждение о любви, а не любовное стихотворение, — заметила Тэффи. — Сказали ли вы когданибудь в своих стихах «я люблю»?». Гиппиус промолчала и задумалась…
[caption id="attachment_6026" align="aligncenter" width="684"]
Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский в[/caption]
Безумное ожидание чуда
Мережковский совершенно неожиданно пережил любовное увлечение весной 1916 года, когда чета Мережковских отправилась на отдых в Кисловодск. Там Мережковского пленила совершенно незнакомая ему молодая барышня. Он разузнал ее имя и адрес, стал настойчиво добиваться встречи с нею.
«Если бы Вы захотели знать, от кого эти цветы, приходите завтра в понедельник, на Царскую Площадку… Имейте в руках это письмо или белую розу — иначе не решусь подойти. Я почти не надеюсь, что придете: на свете чудес не бывает. И всетаки буду ждать Вас, как чуда...» — писал Мережковский 19 июня.
Спустя три дня: «Вы не пришли. Я знал, что не придете, и всетаки ждал. Просить ли мне у Вас прощения за это безумное ожидание чуда? Красоте свойственно внушать безумие. Красота не виновата в этом; но виноваты ли и те, кто безумствует?..».
Объектом страсти Мережковского была Ольга Костецкая, она была младше Мережковского почти на тридцать лет. Она тоже приехала в Кисловодск из Петрограда, где работала банковской служащей. К литературе, поэзии, в отличие от многих своих современницсверстниц, она большого интереса не испытывала.
Ни одна из попыток не увенчалась успехом. Уезжая из Кисловодска, Мережковский писал своей безответной возлюбленной: «Майиюнь 1916 г. в Кисловодске, благодаря Вашему образу, останется для меня навеки одним из самых светлых, чистых и благоуханных воспоминаний моей жизни...». Он продолжал писать ей в Кисловодск, даже уже вернувшись в Петроград.
«Если когданибудь будут писать мою биографию, то вспомнят и о Вашем образе, так странно промелькнувшем в моей жизни. Простите...» — писал Мережковский 28 июня 1916 года. На следующий день: «Все жду письма. Неужели не дождусь? Не может быть. Ведь Вы же добрая? Нет, никогда не поверю, что прекрасное может быть недобрым».
Как отмечает литературовед Александр Лавров, заведующий отделом Новой русской литературы Пушкинского Дома, желаемого знакомства так и не состоялось, героиня «романа» откликнулась на полученные послания лишь одним письмом — весьма сдержанным по тону… Письма Мережковского Ольга Костецкая сохранила в своем домашнем архиве, и только в 1974 году, за год до смерти, передала в Пушкинский Дом. Если бы не это обстоятельство, то, наверное, широкой публике никогда бы не стало известно об этом мимолетном увлечении писателя…
Впереди были тяжелые годы – революция, ненавистные Мережковским большевики, бегство из «красного Петрограда», жизнь на чужбине, трагедия разлуки с родиной… Гиппиус пережила мужа на четыре года и скончалась в сентябре 1945го в Париже.
«Последние месяцы своей жизни З. Н. много работала, и все по ночам, — вспоминала Тэффи. — Она писала о Мережковском. Своим чудесным бисерным почерком исписывала она целые тетради, готовила большую книгу. К этой работе она относилась как к долгу перед памятью «Великого Человека», бывшего спутником ее жизни. Человека этого она ценила необычайно высоко, что было даже странно в писательнице такого острого, холодного ума и такого иронического отношения к людям. Должно быть, она действительно очень любила его».
Сергей ЕВГЕНЬЕВ
