«В любви у меня не было счастья, потому ли что я глупел и терялся, когда любил, или потому что не было и повода платить мне взаимностью: я был далеко не красавец, очень беден и вдобавок имел глупую привычку стихи писать», – вспоминал о своих студенческих годах поэт Яков Полонский. Сегодня его имя не так известно, как до революции, когда его произведения были знакомы едва ли не каждому школьнику и гимназисту, поскольку были частью учебной программы.
«ЖИТЬ НА ЧЕРДАКЕ И ПИТАТЬСЯ ОДНИМ ХЛЕБОМ»
Женитьбе Полонского предшествовали несколько романов, один из которых он пережил в 1850 году в Ялте. Не обошлось без курьеза: прощаясь с возлюбленной, поэт был настолько поглощен чувством разлуки, что не заметил, как отходит пароход… Потом родилось стихотворение «Качка в бурю», в котором были такие строки: «Снится мне: я свеж и молод, // Я влюблен, мечты кипят… // От зари роскошный холод // Проникает в сад».
Он женился он в Париже в 1858 году. Это был период путешествия поэта по Европе, начавшегося со службы в семействе Александры Смирновой-Россет. Убедившись, что репетиторство – не его стезя, он оставил семейство, отправился в Женеву, затем в Париж, где и познакомился с будущей супругой. Избранницей Полонского стала дочь псаломщика русской православной церкви в Париже Елена Устюжская, которая была в два раза моложе его.
В письме к Людмиле Петровне Шелгуновой, переводчице, жене публициста и критика Шелгунова, Полонский так описал Устюжскую: «она среднего роста… стройна и грациозна. У нее высокий, умный лоб, глаза синие, с таким звездистым блеском и такими большими зрачками, каких я отроду не видывал. Ее профиль правильный и строгий, выражение глаз тоже строгое, а улыбка веселая и совершенно детская. Она бела, и когда краснеет, то румянец играет не только на щеках, но и на лбу…
Свойственного русским барышням замешательства или застенчивости я в ней не заметил, вообще все носит в ней печать характера нелегкого и неспособного к быстрым увлечениям, мне даже кажется, что в ней более практического смысла, чем поэзии, т. е. восторженности. С необыкновенным тактом она ведет себя. Ни малейшего кокетства…
По-русски она понимает, но говорит мало, ибо не привыкла, и русское «р» произносит как французское «r». Любит русские песни и знает их множество, о русской же литературе понятия не имеет… Не знаю даже, знает ли, что я стихи пишу… Говорят, что у нее ангельский характер, этого я сам не знаю, да и не знаю вообще какой характер у ангелов».
Столь же благоприятное впечатление она произвела на друзей и приятелей Полонского. В письме к Ивану Сергеевичу Тургеневу, написанном вскоре после приезда четы Полонских в Петербург, Николай Алексеевич Некрасов так отзывался о ней: «…прекрасное энергическое существо, судя по лицу. Полонский, сватаясь, спрашивал ее, в состоянии ли она будет жить на чердаке и питаться одним хлебом. Она отвечала: в состоянии – и, верно, не солгала»..
Брак Полонского был счастливым, но очень коротким. В 1860 году умер их новорожденный сын, а вскоре тяжело заболела и скончалась жена. Ее памяти поэт посвятил несколько стихотворений. «Но я один – один, – мне суждено внимать // Оков бряцанью – крику поколений – // Один – я не могу ни сам благословлять, // Ни услыхать благословений!..» – в отчаянии писал Полонский.
Тургенев писал Полонскому: «Ты не поверишь, как часто и с каким сердечным участием я вспоминал о тебе, как глубоко сочувствовал жестокому горю, тебя поразившему. Оно так велико, что и коснуться до него нельзя никаким утешением, никаким словом: весь вопрос в том, что надобно однако жить, пока дышишь; и особенно надобно жить тому, которого так любят, как любят тебя все те, которые тебя знают… Помнится, я было приглашал тебя не одного ко мне в деревню. но это все разлетелось прахом и только осталось воспоминание о светлом и милом существе, которому так мало было суждено пожить между нами».
Спустя несколько лет Полонский просил Тургенева навестить семейство Устюжских в Париже: «Я до сих пор не прекратил с ними сношений – считаю их милым семейством. Они меня любят, и назовись ты им другом моим – будешь принят с любовью». Говоря о сестрах покойной жены, он рассказывал: «Первую зовут Юлия, ей 23 года. Вторую – Лиза – 20 лет и Маша – лет 18-ти. Особливо Лиза напоминает мне черты лица моей Елены»…
«НИКОГДА НЕ ЖЕНЮСЬ, ЕСЛИ ОНА ОТКАЖЕТ»
После смерти жены Яков Полонский очень тосковал, не находил себе места, пока не встретил женщину, которая исцелила его разбитое сердце. Случилось это благодаря семейству петербургского архитектора Андрея Штакеншнейдера, дочь которого, Елена, вела дневник, и, по сути, как отмечают исследователи, стала первым биографом Полонского.
Однажды в ее салоне Полонский познакомился с преподавателем математики в военной академии Петром Лавровичем Лавровым, чьи «Исторические письма» пользовались в ту чрезвычайной популярностью у радикально настроенной молодежи. Петр Лаврович был обручен с Жозефиной Антоновной Рюльман.
Современники называли ее «ледяной красавицей» и отмечали, что она отличалась редкой красотой в сочетании с живым и острым умом. Ее отец был выходцем выходцем из Польши, работал управляющим петербургской конторой Демидова Сан-Донато. Сама она воспитывалась в католическом пансионе имени св. Екатерины в Петербурге, а потом поступила гувернанткой в дом Боголюбова, у которого собирались многие радикально настроенные интеллигенты того времени. Среди них был и Петр Лавров. Соратники по взглядам сблизились, Лавров сделал ей предложение, и она была не прочь связать себя с ним узами брака.
Однако вскоре после покушения на Александра II, случившегося в апреле 1866 года, Петр Лавров был арестован. Его признали виновным в «распространении вредных идей», «сочувствии и близости к людям, известным правительству своим вредным направлением» и в январе следующего года отправили в ссылку в Вологодскую губернию. Там он познакомился с полячкой Чаплицкой, арестованной за участие в польском восстании 1863—1864 годов, которая стала его гражданской женой, а потом бежал в Париж…
Именно после ареста Лаврова и начался роман Полонского с Жозефиной Рюльман. 13 мая 1866 года он записал в своем календаре: «Был в первый раз у Конради. М-llе Рюльман – глаза». 30 мая: «У Конради. Жозефина Антоновна». 2 июня: «Конради у меня. Я отдал ему письмо к ней. Он советовал подождать, но письмо взял – и так в несколько строк я заключил все мое будущее – я никогда не женюсь, если она откажет…».
«Если бы в голове моей возникло хоть малейшее сомнение в том, что я люблю Вас, – писал Жозефине Яков Полонский, – если б я в силах был вообразить себе те блага или те сокровища, на которые я мог бы променять счастье обладать Вашей рукою, если б я хоть на минуту струсил перед неизвестным будущим, я счел бы чувство мое непрочным, скоропреходящим, воображаемым – и, поверьте, не осмелился бы ни писать к Вам, ни просить руки Вашей.
Не сомневайтесь в искренности слов моих, так же, как я не сомневаюсь в них.
Простите меня, если мое признание не обрадует, но опечалит или обеспокоит Вас…
Ваше «нет», конечно, будет для моего сердца новым, великим горем; но, во имя правды, я мужественно снесу его – не позволю себе ни малейшего ропота и останусь по-прежнему».
«КАПИТАЛЕЦ НА СТАРОСТЬ»
Жозефина ответила согласием. Правда, Полонский до конца не был уверен, насколько сильны ее чувства к нему. Елена Штакеншнейдер писала в своих воспоминаниях: «За несколько недель до свадьбы он посылал меня к ней и просил: «Сойдись с ней и узнай ее, дойди до ее сердца и скажи ей, что если она меня не любит, то пусть мы лучше разойдемся». Я, после тщетных попыток проникнуть, куда он меня посылал, т.е. к ее сердцу, отвечала ему: «Дядя, у меня ключа к ее сердцу нет»«.
17 июля 1866 года Полонский и Рюльман обвенчались. Якову Петровичу было уже 46 лет. Елена Штакеншнейдер записала в своем дневнике: «Он женился на ней потому, что влюбился в ее красоту. Она вышла за него потому, что ей некуда было голову преклонить…».
24 августа Яков Петрович признавался в письме Елене Штакеншнейдер: «У меня еще не было медового месяца, и, стало быть, отрезветь мне не от чего… Задаю себе одну из труднейших для меня задач в жизни – это приучить жену мою со мною поменьше церемониться».
Разница между супругами составляла четверть века. Впрочем, в те времена подобное не было редкостью. «Живо помню первое время после женитьбы, – отмечала Елена Штакеншнейдер. – Это недоумение с его стороны и эту окаменелость с ее. Потом обошлось, они сжились. Голубиная душа отогрела статую, и статуя ожила. Замкнутые двери растворились сами собой, без ключа. Храмина оказалась не пустой, в ней было нечто, и нечто прекрасное».
«Жена моя очень и очень тебе кланяется, – писал Яков Полонский Ивану Тургеневу в конце ноября 1869 года. – Она у меня славная, добрая жена – простая и любящая. Дай бог, чтоб теперешние отношения наши никогда не изменялись к худшему. Твои письма ко мне и твое участие ее сильно трогают».
Спустя месяц Полонский сетовал на то свои непростые отношения с прижимистыми издателями. Жалования в Комитете иностранной цензуры, где служил поэт, не хватало, а гонорары приходилось выбивать с трудом.
«В доме все меня любят и уважают – но мне от этого не много легче. Что всего более меня смущает, это то, что едва ли и цель моя будет достигнута, т. е. цель составить себе на старость хоть какой-нибудь капиталец ради спокойной жизни или хоть ради воспитания моего сына. Расходы увеличиваются, скупым быть не могу ни я, ни жена моя. В целую треть года я нажил не более 500 рублей – остальные все пошли на переезд, на отделку новой квартиры, на переправку мебели, на хозяйство, на туалет жены, на книги, на гимнастику и пр. и пр.».
Тургенев отозвался следующим образом: «Не хандри, пожалуйста, моя душа, и не истребляй самого себя. Ты делаешь все возможное для обеспечения твоей жены и сына: стало быть, ты прав и свят. А что не от тебя зависит, чего переделать нельзя – к чему о том себе голову ломать?».
«Я ДОЛЖЕН РАБОТАТЬ ДО КОНЦА ДНЕЙ»
Чтобы содержать семью, поэт устроился домашним учителем детей железнодорожного магната Полякова. «Я взялся воспитывать его сына, т. е. быть при нем чем-то вроде гувернера, за большое – для меня очень большое – жалованье, – сообщал он Тургеневу в январе 1870 года. – На этот новый шаг в моей жизни я смотрю как на выгодное для себя несчастие – как на такое несчастие, которому многие завидуют и которого я стыжусь».
В августе 1870 года Полонский сообщал Тургеневу: «Пишу это письмо, потому что дня через два жена моя переезжает с дачи на городскую квартиру: у Поляковых квартиры еще не нанято, а жена моя скоро должна будет разрешиться от бремени – что-то бог даст!». Спустя некоторое время Полонский писал ему же: «18 августа бог дал нам дочь Наталью. Жена моя родила почти что в пустой квартире, на другое утро своего бегства с дачи; мебели не успели перевезть. Кой-как перевезли только кровать с подмокшими от дождя тюфяками».
Всего во втором браке у Полонского родилось трое детей: в 1868 году Александр, в 1870-м – Наталья, в 1875-м – Борис.
«Волей-неволей я должен работать до конца дней, до тех пор, пока не опустятся руки или не пришибет нервный удар, – писал Полонский Тургеневу в ноябре 1873 года. – Я должен не только работать, но и иметь сбыт в литературных лавочках, чтоб хоть по временам иметь отдых и покой – ибо с двумя тысячами жалованья можно только кой-как кормиться, но не отдыхать».
Тем не менее, финансовые трудности не мешали Полонским устраивать литературные «пятницы». Нередко там происходили сеансы живописи и лепки. Старший сын поэта Александр и дочь Наталья рисовали с натуры, Жозефина Антоновна, открывшая в себе дарование скульптора, лепила. Наталья, кроме рисования, занималась музыкой и часто на вечерах исполняла музыкальные произведения. В эти минуты Яков Полонский был полон счастья…
