[caption id="attachment_17758" align="alignleft" width="401"]
Советский плакат 1930-х годов[/caption]
«ЛИЦА, ОТКАЗАВШИЕСЯ ВЕРНУТЬСЯ В СССР, ОБЪЯВЛЯЮТСЯ ВНЕ ЗАКОНА»
Недавняя наша публикация о Борисе Бажанове, личном секретаре Сталина, бежавшем в конце 1920-х годов на Запад и раскрывшем многие секреты советской системы управления, подтолкнула к желанию познакомиться глубже с феноменом «невозвращенчества». Речь о тех людях, которые отказывались вернуться в страну из легальных заграничных поездок или командировок. Дальше кто-то вел частную жизнь, не привлекал к себе внимание. Другие, наоборот, становились активными противниками советского режима и позиционировали себя именно в таком качестве – как борцы с тиранией. По-разному складывалась их судьба: надежды многих оказывались обманутыми, мечта о том, что «лучше там, где нас нет», оказывалась несбыточной.
УКУСЫ НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЕЙ
Феномен «невозвращенчества» известен в России давно. Одним из первых был, пожалуй, соратник Ивана Грозного Андрей Курбский, про которого мы недавно рассказывали. Не знаю как после турецких войн, а вот после освободительного похода русской армии в Европу, сокрушившего Наполеона, наше войско недосчиталось немалого количества солдат и офицеров. Речь не тех, кто отважно погиб в боях, а тех, кто, вкусив воздуха свободы, не захотел возвращаться в крепостническую Россию.
«До какого падения дошла наша армия, если старик унтер-офицер и простой солдат остаются во Франции, а из конно-гвардейского полка в одну ночь дезертировало 60 человек с оружием в руках и лошадьми. Они уходят к фермерам, которые не только хорошо платят им, но еще отдают за них своих дочерей», – возмущенно писал своей жене генерал граф Федор Ростопчин, градоначальник Москвы во время наполеоновского нашествия. Между прочим, это тот самый Ростопчин, о котором так едко писал Лев Толстой в «Войне и мире», откровенно издеваясь над его лубочными памфлетами в народном стиле…
Случались отдельные случаи невозвращенчества и впоследствии, но все-таки власти Российской империи смотрели на это явление достаточно спокойно. Монархия казалась настолько незыблемой, что какие-то мелочные укусы недоброжелателей просто не стоили того, чтобы обращать на них внимания.
Что же касается невозвращенцев в Советскую Россию, то тут все было гораздо жестче: власти относились к этому явлению весьма болезненно. Тем более, когда в конце 1920-х годах, по мере сворачивания НЭПа и усиления политики «закручивания гаек», число перебежчиков-невозвращенцев стало угрожающе расти.
Как отмечает историк Владимир Генис, глубоко изучивший этот вопрос, летом 1928 года, когда количество невозвращенцев достигло 123 человек, в повестку секретариата ЦК ВКП(б) впервые был внесен вопрос «О работниках совхозучреждений заграницей, отказавшихся вернуться в СССР». Меры были приняты, однако за последующие полтора года численность перебежчиков увеличилась более чем вдвое.
Анастас Микоян в письме от 8 ноября 1929 года, в год «великого перелома», предупреждал Политбюро: «Особо опасным сигналом являются участившиеся за последнее время измены и предательства…, и не только среди примазавшихся коммунистов, но и среди тех, которые у нас раньше считались хорошими коммунистами. По вопросу о предательстве и изменах еще год тому назад Наркомторг представил особый доклад и обратил внимание ЦК на это обстоятельство… За один последний год (с 1-го октября 1928г. по 1-е октября 1929 г.) нам изменило из заграничного аппарата 44 человека – цифра грандиозная. Из них – семь партийных».
НЕВОЗВРАЩЕНЧЕСТВО КАК ЭПИДЕМИЯ
Бывший лидер кадетской партии Павел Милюков, активный деятель белой эмиграции, редактор влиятельной русской газеты «Последние новости», выходившей в Париже, считал, что «уходящие от коммунистической власти ответственные чиновники, спецы и просто советские граждане» предварительно попали на замечание начальства как политически ненадежные и неверные слуги режима, а «для попавшего в опалу разрыв есть лишь последнее звено некоего душевного процесса, приведшего его в категорию неблагонадежных».
«Невозвращенчество принимает характер эпидемии, – злорадствовала эмигрантская пресса. – Почти не проходит дня, чтобы ряды «третьей эмиграции» не увеличивались новыми пришельцами. Бегут не только заподозренные в «уклонах» и «разложении», но и … стопроцентные коммунисты!»
[caption id="attachment_17759" align="alignright" width="504"]
Игнатий Дзявалтовский, порвавший с СССР и бежавший в 1925 году в Польшу[/caption]
Яркий пример – Георгий Соломон, участвовавший в революционном движении еще с конца XIX века, член петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». После революции Соломон работал первым секретарем советского полпредства в Берлине и консулом в Гамбурге, заместителем наркомвнешторга РСФСР и его уполномоченным в Эстонии, однако летом 1923 года оставил советскую службу и поселился в Бельгии, где, по данным ОГПУ, купил ферму и начал выступать «с разоблачениями в белой прессе».
В 1927 году Соломон окончательно отказался вернуться в Москву. В 1930 году в Париже вышли его воспоминания «Среди красных вождей. Лично пережитое и виденное на советской службе», где рассказал о весьма неприглядных сторонах советской действительности – коррупции в руководстве страны, абсолютной аморальности некоторых вождей…
Другой пример – бегство на Запад Игнатия Дзявалтовского, одного из организаторов вооруженного восстания большевиков в Петрограде в октябре 1917 года, а затем руководивший отпором войскам Керенского-Краснова на Пулковских высотах. В мае 1924 года Дзявалтовский был откомандирован в распоряжение секретариата Коминтерна. А в ноябре следующего года в зарубежной печати появились сообщения, что «герой Октября» добровольно отдался в руки польских властей, объясняя свой поступок… «продажностью большинства коммунистов».
Впрочем, мотивы многих невозвращенцев были далеки от политических: некоторые, действительно, бежали, поскольку были замечены во взяточничестве и казнокрадстве. Но все-таки было немало и идейных. Более того, после побега их сразу же обвиняли в Советской России в том, что они покинули родину не по идейным мотивам, а исключительно из-за нежелания отвечать за совершенные ими кражи и растраты.
Например, советник парижского полпредства 34-летний Григорий Беседовский, ставший впоследствии известным благодаря своим разоблачительным воспоминаниям «На путях к термидору», был обвинен советской стороной в присвоении казенных денег в размере 15270 долларов. В январе 1930 года Верховный суд СССР заочно приговорил его к лишению свободы на 10 лет с конфискацией всего имущества и поражением во всех политических и гражданских правах на пять лет.
РЕПУТАЦИОННЫЕ ПОТЕРИ
Бегство Беседовского стало для советского руководства, что называется, последней каплей. В ноябре 1930 года Политбюро утвердило проект закона о перебежчиках, оформленный официально как постановление ЦИК от 21 ноября. В нем говорилось: «1. Отказ гражданина СССР – должностного лица государственного учреждения или предприятия СССР, действующего за границей, на предложение органов государственной власти вернуться в пределы СССР рассматривать как перебежку в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и квалифицировать как измену. 2. Лица, отказавшиеся вернуться в СССР, объявляются вне закона. 3. Объявление вне закона влечет за собой: а) конфискацию всего имущества осужденного; б) расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности. 4. Все подобные дела рассматриваются Верховным судом СССР».
«Как и почему я порвал с большевиками» – так называлось заявление бывшего советника полпредства СССР в Стокгольме Сергея Дмитриевского, опубликованное 15 апреля 1930 году в парижских «Последних новостях».
«До последнего дня я честно служил советскому государству, – указывал Дмитриевский. – Сомнения, колебания – их было много – были моим внутренним делом. Я никогда не выносил их за круг моих ближайших друзей. Никто из тех, кто меня здесь знает, не сможет привести ни одного примера, когда бы я не защищал интересы моего государства. Сейчас, уходя, я считаю нужным сказать: никто не услышит от меня сенсационных разоблачений государственных тайн». В 1930-1932 годах Дмитриевский опубликовал за рубежом три книги – «Судьба России: Письма к друзьям», «Сталин» и «Советские портреты».
Упомянутый выше Григорий Беседовский стал издавать в Париже журнал «Борьба». В одном из его выпусков, в июне 1930 года, появилось воззвание «К рабочим и крестьянам» от имени одного из руководителей советского банка в Париже Н. П. Крюкова– Ангарского, также отказавшегося возвращаться в СССР. Он называл сталинский режим «могильщиком революционных завоеваний», который угнетает трудящихся, разоряет деревню и повсеместно насаждает бюрократизм. Крюков-Ангарский призывал к «политическому и хозяйственному раскрепощению» СССР.
«Где же хоть признаки свободы мысли, печати или примитивного уважения человеческого достоинства? – вопрошал Крюков-Ангарский. – Этого ничего нет не только для рабочих и крестьян, правительством которых диктаторы смеют называться, этого нет и для членов правительственной партии, которую кучка насильников уже давно превратила в бездушный аппарат, удерживаемый от окончательного разложения самыми гнуснейшими методами шпионажа и провокации ГПУ»…
Впрочем, советское правительство не очень беспокоилось о том, какие политические заявления против власти рабочих и крестьян будут делать невозвращенцы. Внутри Советского Союза царила жесткая цензура, и информация из-за рубежа до советских граждан не доходила. А если и доходила, то исключительно в интерпретации советской прессы. Но все-таки иногда случались чувствительные удары, грозившие, как сегодня принято говорить, репутационными потерями. Тогда невозвращенцев пытались либо заставить замолчать силой, либо купить их молчание.
[caption id="attachment_17760" align="alignleft" width="504"]
Замнаркома финансов Арон Шейнман, отказавшийся возвращаться в СССР из заграничного отпуска[/caption]
ПРОВАЛ АГАБЕКОВА
Когда видный большевик Арон Шейнман, который в ленинском Совнаркоме занимал посты заместителя наркомов финансов, продовольствия и внешней торговли РСФСР, а впоследствии был главой Госбанка и замнаркома финансов СССР, в 1928 году решил не возвращаться из заграничного отпуска и остаться за рубежом, в Берлин срочно отправился председатель ВЦСПС Михаил Томский. Он пытался убедить Шейнмана вернуться на родину, обещая ему прощение и возможность спокойно работать, но тот твердо стоял на своем, соглашаясь выполнить любые требования Москвы, лишь бы его оставили в покое.
Вопрос обсуждался на Политбюро, было принято решение разрешить Шейнману остаться в Германии, но от него потребовали поселиться в уединении и не встречаться ни с кем, кроме первого секретаря полпредства И. С. Якубовича. В случае выполнения условий Шейнману обещали ежемесячную пенсию в размере одной тысячи марок и право в будущем работать в совзагранучреждениях. Шейнман в итоге согласился, ему даже впоследствии доверили заведовать лондонским отделением «Интуриста», но он весьма подозрительно относился к своим коллегам, опасаясь за свою жизнь.
Как отмечает Владимир Генис, эффект разорвавшейся бомбы имело для Москвы бегство бывшего начальника Восточного сектора ИНО ОГПУ и действующего нелегального резидента по Турции и Ближнему Востоку 35-летнего Георгия Агабекова – члена партии большевиков с 1918 года. Прибыв во Францию 26 июня 1930 года, он четыре дня выступил с программным манифестом, в котором объявил о своем разрыве с режимом, «создающим невыносимую жизнь громадному 150-миллионному народу СССР и властвующим силой штыков» по причине несознательности армии и неорганизованности рабочих и крестьян.
«Я имею сотни честных друзей-коммунистов, сотрудников ГПУ, которые также мыслят, как и я, но, боясь мести за рубежом СССР, не рискуют совершить то, что делаю я, – подчеркивал Агабеков в заявлении, опубликованном в парижских «Последних новостях». – Я – первый из них, и пусть я послужу примером всем остальным честным моим товарищам, мысль которых еще окончательно не заедена официальной демагогией нынешнего ЦК. Я зову вас на борьбу за подлинную, настоящую, реальную свободу».
В 1930 году в Берлине вышла разоблачительная книга Агабекова «ГПУ. Записки чекиста», которая привела к провалу сотен советских секретных агентов в Иране (Персии) и других странах Ближнего Востока. После этого ГПУ начало настоящую охоту на Агабекова. Уйти от возмездия ему не удалось: в августе 1937 года он был убит спецгруппой ИНО НКВД…
Но поток невозвращенцев из СССР все равно не иссякал. Одним из самых громких стал побег виднейшего большевика Федора Раскольникова. 26 июля 1938 года он опубликовал все в тех же «Последних новостях» протестное письмо «Как меня сделали “врагом народа”». А спустя год погиб при достаточно загадочных обстоятельствах…
Сергей ЕВГЕНЬЕВ
Специально для «Вестей»
