В мае 1885 года Санкт-Петербургский военно-окружной суд рассматривал дело поручика Владимира Михайловича Имшенецкого. Его обвиняли в том, что он утопил свою жену, которая незадолго до этого завещала ему богатое наследство. Дело было скандальное, запутанное, связано с любовным треугольником. Столичная публика внимательно следила за ходом процесса, тем более что защитником выступал знаменитый Николай Карабчевский, один из выдающихся адвокатов и судебных ораторов дореволюционной России.
«ГДЕ МОЯ МАША?»
Дело обстояло следующим образом. Поручик Имшенецкий в феврале 1884 года женился на дочери весьма состоятельного купца Серебрякова Марии Ивановне. Вскоре он получил от жены нотариально заверенное завещание, по которому в случае ее смерти наследовал ее дом и все ее имущество.
Злые языки говорили, что на Серебряковой поручик женился исключительно по расчету. И без того небогатый, он задолжал Серебрякову, Мария Ивановна же была беременна от другого мужчины. Сам же поручик до свадьбы был влюблен в дочь обедневшего купца Елену Ковылину, который не мог дать за ней приданого…
Вечером 31 мая 1884 года супруги, любившие водные прогулки, сели в собственную лодку и отправились в сторону Финского залива. Впоследствии свидетельница Шульгина, жившая на даче близ Петровского моста, видела проследовавшую мимо лодку с двумя пассажирами, а затем, когда она скрылась, услышала крик о помощи.
«Ровно в десять часов я вышла на балкон (перед тем она взглянула на часы, так как ждала мужа к чаю)… минут через пять-семь ближе к берегу показалась лодка, выехавшая из-под моста; я видела лодку, на ней были две фигуры - мужчина и женщина; лодка проехала и скрылась из глаз моих за второй пристанью; вдруг раздался отчаянный крик о помощи», - рассказала Шульгина.
Имшенецкий впоследствии утверждал, что причиной всему стало желание его жены пустить ее на весла. Дескать, он отговаривал ее: «Погоди до Ждановки, там пущу!». Но она не хотела его слушать: мол, хочу попробовать грести против течения, и все тут. С этими словами, скинув через голову веревочку от руля, она поднялась в лодке во весь рост. При первом же своем движении Мария Ивановна вдруг покачнулась, хотя волнения на воде почти не было, и стремительно полетела в воду. Произошло это так быстро, что поручик не успел даже ухватить ее. Он тотчас же бросился за ней в воду, но жена буквально камнем пошла на дно, а сильное течение отнесло его в сторону, и он ничего не смог сделать.
Такова, разумеется, была версия поручика. Никто не видел, как именно, при каких обстоятельствах Мария Ивановна выпала с лодки. Непосредственных свидетелей несчастья не было. Что же касается крика о помощи, то его услышал также сторож Петровского моста. Он вышел из будки и ясно различил пустую лодку, фигуру в воде и спешивших к месту катастрофы яличников.
Один из них, Филимон Иванов, вытащил поручика Имшенецкого из воды. «Когда пошел дождь, я был в будке; дождь перестал, я вышел из будки на плот. Стоя на плоту, вдруг слышу мужской голос; «Спасите!». Я огляделся, вижу: по течению поперек плавает лодка, и от нее в двух-трех шагах в воде по горло плавает человек. Я вскочил в ялик и бросился на помощь», - рассказал Иванов.
По его словам, когда он затащил поручика в свой ялик, тот исступленно закричал: «Где моя Маша?». «Сидите смирно, - заявил яличник, - вашей Маши нет уже». Офицер стал кричать еще сильнее: «Где Маша, где Маша?». Снял с себя часы, протянул их яличнику: «Спасите мою Машу!».
Сбежались дачники, и к тому времени, когда яличник доставил Имшенецкого на причал, там уже собралась толпа. Свидетели говорили, что поручик дрожал, стучал зубами, истерически рыдал, его било, как в лихорадке. По словам уже упомянутой выше Шульгиной, которая была ближе всех к поручику, он держал в руках шляпу жены, целовал ее, плакал, говорил отрывисто и несвязно, все время повторял: «Что я скажу старикам, что я скажу?»…
Когда поручика привезли домой, с ним случился истерический припадок, о чем свидетельствовал доктор Тривиус. Последовавшую ночь Имшенецкий провел в бреду. Той же ночью приехал отец Марии Ивановны, он застал поручика в жутком состоянии, тот беспрестанно причитал: «Маня, Маня, Маня!».
Когда через несколько дней труп утопленницы достали из воды, Имшенецкий уже не рыдал. Как сообщал судебный следователь Петровский, поручик имел вид очень утомленного и убитого горем человека. Из-за жаркой погоды труп начал разлагаться, лицо покойной вздулось и посинело…
ВИНУ НЕ ПРИЗНАЛ
Мать и сестра погибшей утверждали, что Мария Ивановна хорошо плавала, поэтому у следствия возникло подозрение: не оглушил ли поручик свою жену перед тем, как она упала в воду? Судебно-медицинская экспертиза не обнаружила каких-либо прижизненных повреждений на трупе. Но зато установила, что покойная была беременна. Для Имшенецкого это известие стало настоящим шоком: жена ему об этом ничего не говорила.
Обвинение утверждало, что Имшенецкий утопил жену, чтобы завладеть ее имуществом и жениться на Ковылиной. Более того, купец Серебряков заявил, что три дня до трагедии Имшенецкий будто бы жестоко истязал свою жену. При этом отец покойной ссылался на слова некоего прохожего, который во время поисков трупа покойной сказал приказчику Серебрякова: «бедная, какие истязания приняла она в последние дни». И стремительно удалился в глубину Крестовского острова…
Прокурор обвинил поручика в предумышленном убийстве жены, ему грозила бессрочная каторга. Имшенецкий вину не признал, объясняя все трагической случайностью.
Складывалась ситуация, что не было веских доказательств ни в пользу вины поручика, ни в пользу его невиновности. В таких ситуациях, как это нередко бывало, решающей становилась речь защитника. Им выступил знаменитый Николай Карабчевский, один из выдающихся адвокатов и судебных ораторов дореволюционной России.
«Вы не подпишите приговора по столь страшному и загадочному обвинению до тех пор, пока виновность Имшенецкого не встанет перед вами так же живо и ярко, как сама действительность», - заявил защитник, обращаясь к судьям.
Карабчевский указывал, что как раз после женитьбы на поручике Мария Ивановна «и поздоровела, и расцвела, и оживилась, что самые последние дни перед смертью, как и во время замужества, между нею и мужем отношения были прекрасные». Более того, муж был с ней мил и любезен, она же не скрывала даже перед посторонними своей горячей любви, преданности и благодарности.
Об этом свидетельствовали прислуга Серебрякова – дворники и кухарки. Даже за несколько часов до трагедии супруги были веселы, шутили, строили планы, как проведут лето. И в таком приподнятом настроении поехали кататься на лодке.
Были свидетели того, как супруги садились на пристани в лодку. Содержатель причала Файбус удостоверил на суде, что Мария Ивановна, которая «всегда храбро и смело садилась в лодку, нисколько не робела на воде и отлично правила рулем», и этот раз не менее охотно и радостно отправилась на обычную прогулку. Маршрут их также был почти заранее известен: по Неве до Тучкова моста, отсюда в Ждановку и через Малую Невку ко взморью.
«Таким образом, все подозрения, касающиеся «истязаний» и того, будто бы Имшенецкий чуть ли не насильно посадил жену в лодку, - не более, как плод беспощадного разгула мрачной фантазии Серебрякова, привыкшего в собственном своем доме все вершить деспотическим насилием», - категорично заявил Карабчевский.
ТАЙНА РАЗОРВАННОГО ПИСЬМА
Карабчевский заявил, что если бы даже поручик имел умысел утопить свою жену, то сугубо по соображениям логики не стал бы делать этого там, где произошла трагедия, поскольку место просматривалось со многих сторон, а вокруг было немало гуляющей публики.
«На месте происшествия мы были с вами, судьи, - заявил защитник. - Утверждать, что это место «глухое», «безлюдное» значит грешить явно против истины. От самого Петровского моста и до пристани «Бавария» вдоль всего берега, ближе к которому и имело место происшествие, идет сплошной ряд двухэтажных населенных дач. На набережной ряд скамеек для дачников, по берегу несколько плотов и пристаней. Достаточно вспомнить, что в самый момент катастрофы везде оказались люди, которых нельзя было не видеть и с лодки…».
Весьма пикантным обстоятельством было то, что Мария Ивановна была беременна. Всячески отводя обвинение от поручика, Карабчевский сослался на мнение экспертов-врачей: мол, в первые месяцы сама по себе беременность не может стеснять и мешать легкости движений, зато иногда вызывает головокружение и болезненное замирание сердца. Быть может, у покойной от быстрого движения как раз закружилась голова, в таком состоянии она могла покачнуться, и в этом разгадка всего несчастья?
Против Имшенецкого говорило несколько обстоятельств: завещание покойной в его пользу, его нежелание уступить добровольно наследство Серебрякову, а также то, что поручик во время обыска разорвал какое-то письмо…
«Относительно всех этих весьма серьезных, с первого взгляда, обстоятельств должен сказать одно: если Имшенецкий убил свою жену, они имеют громадное усугубляющее его вину значение; если же он ее не убивал, они не имеют для дела ровно никакого значения, - заявил Карабчевский. - Ими самая виновность его отнюдь не устанавливается.
Покойная, страдавшая во время беременности разными болезненными припадками, могла, естественно, подумать о том, чтобы имущество, в случае ее смерти бездетной, не перешло обратно отцу, которого она и не любила и не уважала. Завещая все любимому мужу, она отдавалась естественному побуждению каждой любящей женщины: сделать счастливым того, кого любишь. Завещание делалось не таясь, у нотариуса, по инициативе самой Марии Ивановны, как удостоверяет свидетель Кулаков».
Разорванное письмо, действительно, свидетельствовало не в пользу поручика. Его автором была его любовница Ковылина, в нем Имшенецкий обвинялся в измене. Откуда было известно о содержании письма? Перед тем, как поручик изорвал его в клочья, судебный следователь Петровский успел все-таки с ним ознакомиться.
«Подобные письма с отзвуками старой любви найдутся в любом письменном столе новобрачного, - заявил защитник. - К тому же надо заметить, что обыск был 10 июня, а Имшенецкий уже знал, что по жалобе Серебрякова начато против него уголовное дело».
По мнению Карабчевского, если бы его подзащитный считал злополучное письмо уликой, у него было десять дней на то, чтобы уничтожить его. А разорвал он письмо потому, что не хотел впутывать в дело молодую девушку. Как выяснилось, после случившейся трагедии Ковылина стала жалеть поручика, он заявил ей, что снова готов принадлежать только ей. Назначал свидания, писал письма…
«ВИНОВНЫЙ В НЕОСТОРОЖНОСТИ»
Как отмечал Карабчевский, его подзащитный «отличный сын, брат, товарищ и служака», но в нравственном отношении, увы, отличается «дряблостью» и «неустойчивостью в принципах». Однако «демонические замыслы и титанические страсти» ему совершенно не по плечу.
Защитник утверждал, что обвинение против поручика совершенно несостоятельно, и это понимает даже купец Серебряков: «Я готов допустить, что он желает только «отомстить», но к каким ужасным приемам он прибегает?! Даже в отдаленную и мрачную эпоху кровной мести приемы эти показались бы возмутительными…». Завершая свою речь, Карабчевский заявил: убийство не доказано, как не доказан и злой умысел со стороны Имшенецкого.
Яркая речь защитника, действительно, произвела впечатление на судей. В итоге суд признал поручика «виновным в неосторожности» и приговорил его к церковному покаянию и трехнедельному пребыванию на гауптвахте.
Что же было дальше? Спустя полгода, в январе 1886 года, он женился на Елене Ковылиной. Из Петербурга они перебрались в Екатеринбург. Имшенецкий занялся предпринимательством, затем увлекся золотодобычей. В семье родилось шестеро детей. Во время Гражданской войны семейство перебралось в Харбин, там Имшенецкий открыл ресторан и казино.
В 1920 году, уже в Харбине, Елена Ковылина скончалась. Владимир Имшенецкий, овдовев во второй раз, снова женился - на Маргарите Викторовне Лукашевич, которая была почти вдвое младше его. С ней он перебрался в США, где дожил до весьма преклонных лет и скончался в 1942 году.
