«Такая у меня явилась потребность тебя любить и с тобой жить душа в душу, что минутку свободную хочется отдать тебе… За каждодневными заботами, имея тебя под рукой, я, неблагодарный, меняю тебя на театр, а в разлуке не могу думать даже о театре». Это строчки из письма легендарного актера и театрального педагога Константина Станиславского своей жене Марии Лилиной.
Похитила кончик сердца
Мария Петровна Перевощикова, внучка московского профессора, дочь почетного нотариуса, окончила с золотой медалью Екатерининский институт благородных девиц, осталась там работать классной дамой… Но в тайне она мечтала о театре.
Нарушая правила института, она взяла себе псевдоним «Лилина» и вышла на сцену Московского общества искусства и литературы, которым в то время руководил Станиславский. Дебют оказался громким, о ней заговорила пресса и, разумеется, псевдоним не помог: Марию узнало начальство, и она лишилась работы. Однако на фоне встречи со Станиславским, определившим всю ее дальнейшую жизнь, потеря работы в Екатерининском институте было едва ли не сущей ерундой…
Константин Алексеев, более известный как Станиславский, тоже был фанатически предан театру. И его первая любовь также связана с театральным искусством: однажды на приеме у императора Константин встретил балерину Анну Иогансон, солистку Императорских театров, и влюбился в нее без памяти. По признанию самого Станиславского, она «успела похитить кончик моего сердца».
Но любовь к балерине была совершенно безответной. Юного театрала утешила горничная – Авдотья Копылова. Отношения зашли далеко, у Авдотьи родился сын. В семье его не отвергли, а всячески заботились, дали прекрасное образование. Владимир Сергеевич Сергеев впоследствии стал профессором истории.
Все попытки женить сына на приличной девушке оборачиваются провалом: он постоянно крутил романы с актрисами. В какой-то момент, Константин с головой ушел в работу: ему доверили управлять фабрикой, он провозгласил: «Алексееву в театре не место!». Однако через некоторое время на театральных подмостках появился молодой человек, весьма похожий на Константина, с приятным мягким голосом, статный, но по фамилии Станиславский. А затем, в феврале 1888 года, произошло его знакомство с Марией Лилиной.
Они играли влюбленных в постановке «Коварство и любовь». Зрители удивлялись, что им так легко давались романтические сны. А все было просто: им не надо было ничего изображать. «Мы слишком естественно целовались, — признавался потом Константин Станиславский. – И наш секрет открылся, в том числе и для нас самих».
Спустя год, 5 июля 1889 года, они обвенчались, после чего отправились в роскошное свадебное путешествие в Европу.
«Твой друг, раб и господин Костя»
«Фуфинька! Жду Вашей телеграммы, а Вы забыли и думать обо мне. Мое сердце в десять раз больше, чем вчера, — писал Станиславский будущей жене незадолго до свадьбы. — Удивительно, что со мной творится. Заснул вчера в 5 часов с Вашей карточкой в руке и с зажженной свечой. Проснулся в 9 и расхохотался, вспомнив, как Вы вчера смеялись, когда я рассказывал уж не помню что. Мне ужасно понравилось, как Вы смеялись. Пыхтел, пыхтел, но заснуть не мог, все из-за Вас. (Не могу писать на «вы», не взыщите.)…
В 10 1/2 часов я встал, и к родителям. Трогательная сцена. На этот раз папаня, очевидно, был не в красноречивом расположении духа, тем не менее счел не лишним указать на тяжелые стороны брака. Это обязанность отца, сказал он, ужасно довольный. Его ужасно порадовала новость, а мне стало досадно, что все идет как по маслу. Мне все-таки хочется увезти тебя. Придраться бы к чему-нибудь, да и поссориться.
В заключение папаня поручил мне поцеловать тебя от него, но вспомнив, что по этикету целоваться рано, просил поцеловать руку. Как ты думаешь, целовать ли руку или в губки бантиком… (по-моему, у тебя губки бантиком). Кажется, я этого не говорил ни разу!
Долго ждал маманю. Наконец дождался и пролил слезы умиления. Сцена была трогательная. Тут я не выдержал и показал все твои карточки. Нашли, что ты на карточках красавица и немного прикрашена. Стало быть, в жизни ты только хорошенькая, а, по-моему, у тебя просто глупая мордочка…».
Спустя несколько дней Станиславский писал Марии Лилиной: «Порыв к школьничеству несколько утих, и я спокоен и главное, что меня радует: уверен. Это чудное настроение. Я глубоко стал верить и в тебя, и в себя. От вчерашнего нашего райского вечера у меня нарисовалось в памяти художественное впечатление. Знаешь, что мне больше всего понравилось. Наш взаимный, бессловесный взгляд, один стоивший любовного бреда вчерашнего вечера. В эту минуту, когда я смотрел на тебя, в то время, как ты лежала головкой до подушки, я был Ромео, ты — Джульетта, способные на все, по крайней мере, я был таковым…
Нет сомнения, что ты меня излечила. Вот отчего мне стало невыносимо быть одному, и я дошел до того, что целую твои портреты, по утрам и вечерам здороваюсь с ними и прощаюсь, словно институтка. Вероятно, я всю жизнь буду так. Без тебя апатичный, как был раньше. При тебе школьник, каким был все эти дни».
А это – из письма, написанного Станиславским за полтора месяца до свадьбы: «Маруська! Спал хорошо. Проснулся поздно и чувствовал себя как будто уже женатым. Вероятно потому, что вся обстановка напоминала мне о твоем вчерашнем посещении. Сегодняшняя разлука представляется мне маленьким путешествием на Кавказ, куда я удеру, если ты меня будешь плохо любить».
И совсем уже перед самой свадьбой: «Маруська! Никогда я тебя так не любил, как сегодня. Вчерашний день оставил такое чудное впечатление, что я готов молиться на тебя. Теперь я не сомневаюсь, что мы рождены друг для друга. Прежде я только надеялся на это, но вчера я это почувствовал сердцем и проверил умом. Кажется, ты ничего особенно умного не сказала мне, но несколько твоих фраз до того определили мне как твою чуткость, так и простоту взгляда на жизнь, естественность ума, свойственную только хорошим и сердечным женщинам.
Такие женщины — мой идеал, и кроме них никто не может нравственно действовать на меня с такою силою, как они. Я готов верить, что, независимо от самой себя, ты будешь держать меня в руках, и я перестану быть Дон Кихотом. Воспоминания вчерашнего экстаза после сердечного разговора тоже восхитительны. Это женственно и даже красиво. Кроме того, вчера, по-моему, ты была красавицей. Стоит мне закрыть глаза, и ты стоишь передо мной такой, как была вчера в твоей симпатичной кофточке».
Подпись нередко была разной: «Твой Кокося», «Твой Ромео Кокося», «Люблю до сумасшествия и навсегда твой Костя»… И даже такая: «Твой друг, раб и господин Костя».
Неудача Айседоры Дункан
Отныне Мария Лилина стала его главной актрисой и в жизни, и в театре. Но при этом на репетициях он упорно звал ее по девичьей фамилии – Перевощикова, и не делал никаких поблажек. На вопрос, как ему удается противостоять вниманию стольких поклонниц, Станиславский отвечал: «В этом отношении я эгоист. Еще увлечешься, бросишь жену, детей…».
Знаменитая танцовщица Айседора Дункан рассказала в своих мемуарах, как она пыталась соблазнить Станиславского и как он, ответив на ее поцелуй, немедленно отстранился и спросил, что бы они стали делать с будущим ребенком. Он привык, чтобы дети воспитывались под его наблюдением, а «это бы оказалось затруднительным при моем настоящем семейном положении». Когда через несколько лет Айседора поведала этот эпизод Лилиной, та развеселилась и воскликнула: «О, но это на него так похоже! Ведь он относится к жизни очень серьезно».
«Беднюлька моя, слабушка! Как ты меня опечалила сегодняшним письмом, не могу тебе рассказать, — писал Станиславский жене в мае 1896 года. — Не тем ты меня огорчила, что ты чувствуешь себя не совсем хорошо. Я не ждал и не жду скорого исцеления и понимаю, что ни нервы, ни малокровие скоро не проходят, а тем ты меня огорчила, что ты уж очень падаешь духом и скоро раскисаешь. Ну можно ли так распускать свои нервушки. Голубоничка, не думай, что это упрек. Я отлично понимаю, что не хватает человеческого терпения переносить такую упорную болезнь; пишу же тебе, чтобы ты подбодрилась и не ухудшала своего положения распусканием нерв.
…Голубоничка, как ни грустно, а расставанье с тобой для меня очень полезно. Я всю эту неделю люблю тебя, как никогда не любил, даже женихом, и будь ты теперь здесь, я бы тебя, например в данную минуту, исцеловал и искомкал своими ласками, измучил бы своими любезностями…».
И еще одна позволю себе привести одну цитату из письма Станиславского: «Прощай, голубоничка, ужасно тебя люблю и чувствую неудовлетворенность, так как не знаю, чем выразить любовь, куда ее направить. Кажется, мне даже доставляет удовольствие, или удовлетворение — приносить тебе жертвы, пожалуй, даже скучать для тебя; конечно, это только прицепки. На самом деле ужасно хочется — ласкать тебя, нежить, не ради дурного чувства, а ради выражения или избытка любви. Вот для чего эти отношения необходимы…».
Но при всем том окончание писем было таким же игривым, как и прежде: «Целую, люблю, обожаю. Котик», «Весь твой Котунчик», «Обнимая, душу и страшно люблю». Или так: «Весь твой, обожающий тебя и нежно сочувствующий и жалеющий Котик». А одно обращение чего стоит: «Красоточка моя, женушка ненаглядная, неземной ангелочек!».
«Самый уютный уголок в свете»
В семье Станиславского и Лилиной родилось трое детей, но дожить до совершеннолетия удалось только двоим: старшая дочь Ксения умерла от пневмонии в младенчестве, а о судьбе младшего сына Игоря, заболевшего туберкулезом, мало что известно. Осталась средняя дочь Кира. Станиславский писал другу в письме: «Вчера Бог послал нам дочку. Имя ей Кира Константиновна». Она родилась в 1891 году и прожила 86 лет. Актер не ошибся в своих надеждах: Кира оказалась его верной продолжательницей. Она стала живописцем, графиком, в последствии директором музея Константина Станиславского…
Как отмечал ее муж художник Роберт Фальк, Кира была одарена «бешеным талантом к живописи» и обладала чудесным меццо-сопрано. Их дочь, получившая необычное имя Кирилла, ставшая известным переводчиком на французский язык русских стихов и прозы.
Что же касается Станиславского и Лилиной, то настоящей драмой для них стали события 1917 года.. Спасение от непростых реалий жизни Константин Сергеевич и Мария Петровна находили в театре и в любви друг к другу. «Любовь к женщине — одно, а любовь к театру — другое, — отмечал Константин Станиславский в одном из своих писем. — Совсем два разных чувства, одно не уничтожает другое».
И – еще строчки из письма актера, адресованного жене: «Наш мирок — это самый уютный уголок в свете… Ты царица этого мирка, а я его царь, и вся прелесть его в том, что больше никого в нем нет, кроме нас двоих… Когда в большом мире холодно — у нас разводится тепленький огонек, и мы согреваем друг друга. Когда наружи слишком хлопотливо и суетно, мы обнимаем друг друга и отдыхаем, хоть часик, но в тепле и окруженные заботой и любовью. Когда там люди остервенятся до степени зверей и искусают нас, мы сходимся и зализываем, залечиваем раны, а когда сами наделаем ошибок и глупостей, мы не браним друг друга, как все, а с поцелуями выпрашиваем друг у друга раскаяния и обещания не повторять ошибок. Все окажутся бессильными против могущества нашей любви, и никакие враги и противники не страшны нам…».
