Коллаж Ирины МАКСИМЕНКО
Известны знаменитые строки Александра Сергеевича Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» Они появились после того, как Пушкин навестил Батюшкова, чей поэтический дар почитал. Однако иначе как с состраданием отнести к Константину Николаевичу он уже не мог… Батюшкова не случайно называют «несчастным поэтом». В течение всей жизни его преследовала целая череда любовных надежд и разочарований. Он нравился женщинам, но ни одна из них так и не полюбила его, не стала его женой…
РИЖСКИЙ РОМАН
Литературное творчество Константина Батюшкова началось в 1805 году, а спустя два года, против воли отца, он записался в ополчение, был назначен сотенным начальником в Петербургском милиционном батальоне и в начале марта 1807 года выступил в Пруссию – на театр военных действий русско-прусско-французской войны.
В битве при Гейльсберге 29 мая 1807 года он был серьезно ранен, в официальных документах была оценена его «отменная храбрость». Дипломат Александр Стурдза в своих мемуарах сообщал, что Батюшкова «вынесли полумертвого из груды убитых и раненых товарищей».
На лечение Батюшкова отправили в Ригу, там он находился два месяца, и в это время влюбился в дочь местного купца Мюгеля – Эмилию. Подробности романа неизвестны, но есть два стихотворения Батюшкова, «Выздоровление» и «Воспоминания 1807 года», которые позволяют судить о том, что происходило в его душе.
В стихотворении «Выздоровление» он восклицал: «Уж очи покрывал Эреба мрак густой, // Уж сердце медленнее билось: // Я вянул, исчезал, и жизни молодой, // Казалось, солнце закатилось. // Но ты приближилась, о жизнь души моей, // И алых уст твоих дыханье, // И слёзы пламенем сверкающих очей, // И поцелуев сочетанье // И вздохи страстные, и сила милых слов // Меня из области печали – // От Орковых полей, от Леты берегов – // Для сладострастия призвали».
Батюшков просил оставить его на военной службе после расформировании ополчения. Часть ополчения, особенно зарекомендовавшая себя на театре военных действий, была переформирована в Лейб-гвардии Егерский полк. Батюшков добился назначения в него прапорщиком. В его составе поэт участвовал в русско-шведской войне 1808-1809 годов, состоял в должности адъютанта. Потом была жизнь в деревне, короткий роман с крепостной девушкой Домной…
«Употребив себя с молодых моих лет на службу Вам и Отечеству, желаю посвятить и остаток жизни деятельности, достойной гражданина, – писал Батюшков императору. – В 1805 году я поступил в штатскую службу секретарем при попечителе Московского учебного округа, тайном советнике Муравьеве. В 1806 году, в чине губернского секретаря, перешел я в батальон санкт-петербургских стрелков, под начальством полковника Веревкина находился в двух частных сражениях под Гутштатом и в генеральном под Гейльсбергом, где ранен тяжело в ногу пулею навылет. В том же году всемилостивейше переведен в лейб-гвардии егерский полк и с батальоном оного, в 1808 и 1809 годах, был в Финляндии в двух сражениях при Иденсальми и в Аландской экспедиции. По окончании кампании болезнь заставила меня взять отставку…».
Как отмечают биографы Константина Батюшкова, его хлопоты за материнское наследство, жизненные неурядицы, видимо, дали толчок для наследственной душевной болезни, первые проявления которой обнаружились в 1808 году.
«Я ПОМНЮ ОЧИ ГОЛУБЫЕ…»
В начале 1812 года Батюшков отправился в Петербург и при помощи известного историка, археолога и художника Алексея Николаевича Оленина поступил на службу в Публичную библиотеку помощником хранителя манускриптов.
В книге историка литературы Леонида Майкова, посвященной Батюшкову, говорится: «По возвращении Константина Николаевича в Петербург его постигла тяжкая болезнь, и в то время, когда молодой поэт, по его словам всеми оставленный, приближался к смерти, он имел счастье привлечь к себе заботливость со стороны человека, который до сих пор не входил в интересы его частной жизни: Оленин взял его на свое попечение; вечно занятой, он целые вечера просиживал у постели больного и предупреждал его желания… В этот тяжелый год скорбей душевных и телесных общество Оленина и его гостеприимной семьи вообще составляло лучшую и, может быть, единственную отраду для Константина Николаевича».
И случилось невероятное, возможно, знак свыше. Побывав однажды в гостях у Алексея Николаевича Оленина, он влюбился девицу Анну Федоровну Фурман, которая воспитывалась в его семье.
Анна была дочерью агронома Фридриха Антона Фурмана, приехавшего в Россию в середине XVIII века из Саксонии. Вскоре после рождения Анны мать ее умерла, а отец женился вторично. Маленькая Анна была взята на воспитание бабушкой, Елизаветой Каспаровной Энгель, с ней дружила Елизавета Марковна Оленина, которая после смерти бабушки взяла Анну к себе.
Девушка отличалась замечательным сочетанием красоты и ума. Ее сын вспоминал впоследствии, что матушка присутствовала при всех беседах в доме Оленина «и с работою в руках прислушивалась к рассуждениям, которые так благодетельно действовали на развитие ее. Несмотря на молодость свою, она уже тогда пользовалась уважением этого кружка и была, так сказать, любимицею некоторых маститых в то время старцев. Так, например, Державин всегда сажал ее за обедом возле себя, а Озеров в угоду ей подарил ей ложу на первое представление «Дмитрия Донского», сам приехал в ложу и, как говорила матушка, восторгаясь игрою известной в то время артистки Семеновой, плакал от умиления».
По свидетельству литератора Дмитрия Дашкова, Аннета, «по скромности и по прекрасным качествам ума и сердца, а равно и прелестною наружностью своею, пленяла многих, сама того не подозревая». В 1809 году ею был увлечен поэт Николай Иванович Гнедич. Однако на взаимность он не надеялся, поскольку испытывал, мягко говоря, проблемы с внешностью. В детстве он переболел оспой, которая не только изуродовала его лицо, но и лишила правого глаза. Батюшков, переживая за друга, советовал ему выщипать перья у любви и не летать вокруг свечи – можно обжечься.
Тем более что и сам Батюшков был без ума от Аннеты. Ей в ту пору шел двадцать третий год. Оленины готовы были содействовать женитьбе Батюшкова, однако она не состоялась. Барышня дала формальное согласие на брак, но не испытывала к поэту серьезных чувств. Батюшков это понял и не стал идти на приступ. Как благородный человек, он считал, что жениться без взаимной любви – безнравственно.
Свои сомнения он объяснил единственный раз, годом позже, в письме к Екатерине Федоровне Муравьевой: «… Важнейшее препятствие в том, что я не должен жертвовать тем, что мне всего дороже. Я не стою ее, не могу сделать ее счастливою с моим характером и с маленьким состоянием. Это – такая истина, которую ни вы, ни что на свете не победит, конечно. Все обстоятельства против меня»…
В 1813 году Батюшков отправился в действующую армию, прошел в качестве адъютанта генерала Раевского от Дрездена до Парижа. Из Петербурга до него доходили вести, что там не могли понять, почему он отказался от своего счастья. «Виновен ли я, если мой рассудок воюет с моим сердцем?» – отвечал Батюшков.
Чтобы как-то объяснить свой поступок, он уверял, что жениться не позволяет недостаток средств: «Начать жить под одною кровлею в нищете, без надежды? Нет, не соглашусь на это, и согласился бы, если б я только на себе основал мои наслаждения! Жертвовать собою позволено, жертвовать другими могут одни только злые сердца».
Впрочем, как отмечают литературоведы, строки Батюшкова из поэмы «Таврида» были посвящены, несомненно, Анне Фурман. «О, радость! ты со мной встречаешь солнца свет // И, ложе счастия с денницей покидая, // Румяна и свежа, как роза полевая, // Со мною делишь труд, заботы и обед…».
В начале 1815 года Батюшков написал стихотворение-воспоминание «Мой гений», получившее впоследствии широкую известность. Речь шла о воспоминании страстной и возвышенной любви, навечно оставшейся в сердце. «Я помню голос милых слов, // Я помню очи голубые, // Я помню локоны златые // Небрежно вьющихся власов. // Моей пастушки несравненной // Я помню весь наряд простой, // И образ милый, незабвенной // Повсюду странствует со мной…».
ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОЛЕНИНА
Осенью 1815 года отец Анны Фурман, живший в Дерпте, настоятельно позвал к себе выросшую дочь, чтобы она помогла в воспитании младшей сестры и брата.
«Вызов этот был неожиданным ударом для матушки моей, привязавшейся всей душою к Елизавете Марковне», – вспоминал сын Анны Фурман. Однако дальше произошла еще более печальная коллизия: Алексей Николаевич Оленин сказал барышне, что она может не ехать в Дерпт, если согласится выйти замуж за Николая Ивановича Гнедича, который уже давно просит ее руки.
«Этого матушка никак не ожидала: она привыкла смотреть на Гнедича (уже далеко не молодого человека) с почтением, уважая его ум и сердце; наконец, с признательностью за влияние его на развитие ее способностей, ибо почти ежедневно беседовала с ним и слушала наставления его,– одним словом, она любила его, как ученицы привязываются к своим наставникам. Но тут же появилось несчастное чувство сожаления, и она просила А.Н. дать ей несколько дней для размышления. Кончилось тем, что она, конечно, другими глазами смотря на Гнедича, стала замечать в нем недостатки, например, не имевшую дотоле для нее никакого значения наружность», – вспоминал сын Анны Фурман.
В результате она «с отчаянием вырвалась из объятий дорогого ей семейства, которое привыкла считать своим, и уехала в Дерпт». Там она жила с отцом и сводной сестрой, потом перебралась в Ревель, где в 1821 году вышла замуж за остзейского негоцианта Адольфа Оома, старшину большой купеческой гильдии. Спустя три года тот разорился и переехал в Петербург, где при помощи Оленина получил место надзирателя при Академии художеств.
В 1826 году у Анны родился сын Федор – впоследствии статс-секретарь императрицы и почитатель литературы. А на следующий год муж Анны умер, и она, оставшись с полугодовалым младенцем на руках, вынуждена была работать. В апреле 1827 года она была определена главной надзирательницей Воспитательного дома. Когда его десять лет спустя преобразовали в Сиротский институт, Анна Федоровна Оом стала его директором.
«ЛИЦО НАМ НЕИЗВЕСТНОЕ…»
Анна Федоровна ушла из жизни в октябре 1850 года. Батюшков пережил ее на пять лет, но его личная жизнь после разрыва с Анной Фурман так и не сложилась. Недуг медленно пожирал его рассудок. Развилась мания преследования, поэт даже сжег свою библиотеку, которую до того долгие годы собирал. Весной 1822 года он отправился на Кавказ, на воды, затем в Симферополь, но болезнь не отступала. В Крыму он совершил несколько попыток самоубийства: пытался то застрелиться, то бритвой перерезать себе горло.
Правда, случилась в ту пору, по некоторым сведениям, и романтическая история. 17 мая 1823 года Батюшков писал некоей Леоненковой: «Я был не всегда слеп и не всегда глух. По крайней мере, позволено мне угадывать то, что вы для меня делали. Примите за то мою признательность. С того дня, когда я полмертвый пришел проститься с вами на Кавказе, я остался вам верен, верен посреди страданий. Меня уже нет на свете. Желаю, чтобы память моя была вам не равнодушною. Я вас любил. Будьте счастливы, но не забывайте никогда Константина Батюшкова».
Правда, как отмечают исследователи, литературовед Леонид Майков в примечаниях к своей книге, посвященной Батюшкову, указывал: «К.А. Леоненкова – лицо нам неизвестное…».
В 1824 году на деньги, пожалованные Александром I, Батюшков был отправлен в частное психиатрическое заведение в Саксонии, где провел четыре года. Увы, усилия были бесполезны. Диагноз врачей гласил: болезнь неизлечима. В 1833 году Батюшков был уволен в отставку, его поместили в Вологде в доме его племянника, где он жил до своей смерти двадцать два года.
Это были тяжелые годы в жизни Батюшкова. Ведь еще в 1815 году он писал Василию Жуковскому о себе: «С рождения я имел на душе черное пятно, которое росло с летами и чуть было не зачернило всю душу. Бог и рассудок спасли. Надолго ли – не знаю!»…
